Все, чего я не сказала - Страница 48

Что с первого дня она про себя клеила ярлыки. «Белый» и «небелый». Что это до смерти важно.

– Будь она белой, – говорит он, – ничего бы и не случилось.

Мэрилин не понимает, поскольку злится на полицию, и от растерянности только сильнее бесится.

– То есть?

В кухонном свете запястья ее тонки и бледны, губы сжаты, лицо холодно. Джеймс вспоминает, как давным-давно, в молодости, когда не было ничего страшнее мысли о разлуке, он однажды склонился к ней, погладил, и под его пальцами ее лопатка покрылась мурашками. А у него на руке наэлектризованные волоски встали дыбом. Тот миг, то единение были сейчас далеки и мелки, будто из другой жизни.

– Ты все поняла. Будь она белой… – Слова легли на язык горьким пеплом. Будь она белой. Будь белым я. – Она не была бы чужой.

Потому что переезд бы не спас, это Джеймс понимает. Везде одно и то же. «Детям-полукровкам зачастую трудно найти свое место в социуме». Ошибку допустили раньше – фундаментальную ошибку. В то утро, когда поженились, когда мировой судья посмотрел на Мэрилин и та сказала «да». Или еще раньше, в первый день вместе, когда Джеймс стоял у постели, голый и смущенный, а она ногами обхватила его за талию и притянула к себе. Еще раньше, в первый день, когда она наклонилась через стол и поцеловала Джеймса, вышибив из него дух, точно резким ударом под ребра. Миллион крошечных шансов переменить будущее. Не надо было им жениться. Не надо было ему прикасаться к ней. Надо было ей развернуться, выйти из кабинета в коридор, прочь. Джеймсу кристально ясно: всего этого не должно было произойти. Ошибка.

– Твоя мать все-таки была права, – говорит он. – Ты не за того вышла. Надо было за того, кто больше на тебя похож.

Не успевает Мэрилин ответить – не успевает расплести внутри свою злость, печаль, боль, хотя бы понять, что это такое Джеймс сказал, – его уже нет.

На сей раз он даже не заезжает в колледж. Мчится прямиком к Луизе, проскакивает светофоры, под конец ловит ртом воздух, точно бегом бежал.

– Все нормально? – спрашивает Луиза, открыв дверь; еще пахнет душем, одета, но голова мокрая, в руке щетка для волос. – Я думала, ты позже будешь.

Всего без четверти девять, и Джеймс различает вопросы, что рябят в глубинах ее удивления: ты что, насовсем? А жена? Ответов он не знает. Он наконец исторг наружу эти свои слова и теперь охвачен странной легкостью. Комната шатается, кружится, и Джеймс падает на диван.

– Тебе надо поесть, – говорит Луиза. Уходит в кухню и возвращается с контейнером: – Держи.

Она осторожно отдирает крышку и подталкивает контейнер к Джеймсу. Там три белоснежных пирожка – верхушки рюшами, как головки пионов, что вот-вот распустятся, внутри проблеском густая рыжеватая краснота. Сладко пахнет жареной свининой.

– Вчера приготовила, – поясняет Луиза. Пауза. – Знаешь, что это?

Много лет назад в крошечной квартирке цвета золы такое стряпала мать. Жарила свинину, лепила тесто, раскладывала пирожки в бамбуковой пароварке, привезенной аж из Китая. Любимое блюдо отца. Ча сю бао.

Луиза улыбается до ушей, и до Джеймса доходит, что он сказал это вслух. За сорок лет ни слова не произнес по-китайски, но поразительно, как язык по-прежнему обвивает знакомые формы. Джеймс этих пирожков с детства не ел. Мать давала их ему на обед в школу, пока он не попросил перестать: лучше он будет есть, что остальные едят.

– Вперед, – говорит Луиза. – Попробуй.

Он осторожно вынимает пирожок. Тот легче, чем в воспоминаниях, – точно облачко, под пальцами мнется. Джеймс и забыл, что бывает такая нежность. Он ломает пирожок, обнажая блестящие куски свинины и глазури, тайное красное пирожковое сердце. На губах как поцелуй – сладкий, соленый, теплый.

Джеймс не ждет, пока Луиза обовьет его руками, как маленького капризного ребенка, не ждет, пока она заманит его в спальню. Он толкает ее на пол и нащупывает ширинку, задирает Луизе юбку и туго насаживает ее на себя прямо на полу в гостиной. Луиза стонет, выгибает спину, и Джеймс тянет ее пуговицы, сдирает блузку, расстегивает бюстгальтер и горстями ловит тяжелые круглые груди. Она движется под ним, а он смотрит ей в лицо, на темные волосы, что лезут ему в рот, на темно-карие глаза, что закрываются, когда она начинает задыхаться, а он движется настойчивее. Вот в такую женщину, думает Джеймс, я должен был влюбиться. В женщину, которая выглядит вот так. Похожа на меня.

– Вот на какой девушке надо было жениться, – шепчет он после. Мужчины всегда говорят так своим любовницам, но у Джеймса будто открылись глаза. Луиза дремлет головой у него на локте и не слышит, но слова просачиваются ей в ухо, и она видит замысловатые сны, какие снятся любой женщине. Он ее бросит… женится на мне… со мной будет счастлив… не будет никого, кроме меня.

Нэт и Ханна спускаются в кухню, а Мэрилин неподвижно сидит за столом. Одиннадцатый час, но она еще в банном халате, закуталась так плотно, что не видно шеи, и оба понимают, что вести дурные, еще прежде, чем она выкашливает слово «самоубийство».

– Правда? – медленно переспрашивает Нэт, и, повернувшись к лестнице, не глядя на детей, Мэрилин отвечает лишь:

– Они так сказали.

Полчаса Нэт возит ложкой в хлопьях, осевших на дне плошки, а Ханна нервно за ним наблюдает. Нэт каждый день смотрел на дом Вулффов, поджидал, подкарауливал Джека, хотя и сам не вполне понимает зачем. Как-то раз даже забрался на крыльцо и заглянул в окно, но в доме вечно ни души. «Фольксваген» уже который день не фырчит на улице. В конце концов Нэт отпихивает плошку и тянется к телефону.

– Иди отсюда, – велит он Ханне. – Мне надо позвонить.