Все, чего я не сказала - Страница 50

Все случилось очень быстро – не будь Ханна Ханной, решила бы, что померещилось. Больше никто не заметил: Нэт сидел спиной, Лидия на солнце зажмурилась. А перед Ханной этот миг сверкнул молнией. За годы тоски она отточила чутье – так изголодавшаяся собака трепещущими ноздрями улавливает слабейший запах пищи. Ошибки быть не могло. Ханна мигом ее узнала – любовь, безответное глубокое обожание, которое отскакивало и не возвращалось; осторожную, тихую любовь, которой на все наплевать, – она жила себе и жила. Так знакомо, что даже неудивительно. Внутри у Ханны что-то туго натянулось, обернулось вокруг Джека шалью, только он не почувствовал. Взгляд его устремился через озеро, на другой берег, будто ничего и не произошло. Ханна потянулась босой ногой, потрогала ногу Джека, его большой палец своим, и лишь тогда он перевел глаза на Ханну.

– Эй, кроха, – сказал он, взъерошив ей волосы. По голове у нее побежали мурашки – может, и волосы дыбом встали, как от статического электричества.

Нэт посмотрел на Джека.

– Ханна, – произнес он, и она вскочила, сама не зная почему. Нэт ногой толкнул Лидию: – Пошли.

Лидия застонала, но подобрала полотенце и флакон детского масла.

– Не смей трогать мою сестру, – уходя, очень тихо сказал Джеку Нэт.

Лидия уже шагала прочь, стряхивая траву с полотенца, и не слышала – зато услышала Ханна. Нэт как будто говорил про нее, но Ханна понимала, что он про Лидию. Втроем они остановились на углу, пропуская машину, и Ханна глянула через плечо – очень быстро, Нэт не заметил. Джек смотрел им вслед. Любой бы решил, что он смотрит на Лидию, – та обернула бедра полотенцем, получилось вроде саронга. Ханна слегка улыбнулась Джеку, но тот не улыбнулся в ответ – может, не увидел, а может, одной ее крохотной улыбочки было мало.

А теперь она вспоминает, какое у Джека было лицо, когда он разглядывал свои руки, точно с ними случилось что-то страшно важное. Нет. Нэт ошибается. Эти руки никогда бы никому не сделали больно. У Ханны нет сомнений.

На постели Лидии Мэрилин обнимает коленки, как маленькая, примеривается перескочить пропасти между тем, что Джеймс сказал, что он думает и что имел в виду. «Твоя мать все-таки была права. Ты не за того вышла. Надо за того, кто больше на тебя похож». В голосе его такая горечь, что у Мэрилин перехватывает горло. Слова знакомые, и она шевелит губами, повторяет беззвучно – где она их слышала? Потом вспоминает. В день свадьбы в суде: мать предостерегала ее про детей – мол, они везде будут чужими. «Ты еще пожалеешь», – сказала мать, будто дети родятся обреченными имбецилами с плавниками, а Джеймс, наверное, все слышал из вестибюля. Мэрилин сказала только: «Моя мамочка считает, я не за того выхожу. Надо за того, кто больше на меня похож» – и смахнула эту мысль прочь, как пыль на пол. А Джеймса эти слова так и преследовали. Сжимались вокруг сердца, год за годом стягивались туже, врезались в плоть. Он мучился, точно убийца, точно кровь его отравлена, точно он жалеет, что их дочь вообще родилась.

Когда он вернется домой, в немоте боли думает Мэрилин, я скажу ему: «Я бы вышла за тебя еще сто раз, если бы от этого случилась Лидия. Тысячу раз. Ты тут не виноват – перестань себя винить».

Да только Джеймс домой не возвращается. Ни к ужину, ни после сумерек, ни в час ночи, когда в городе закрываются все бары. Ночь напролет Мэрилин сидит без сна, опершись на подушки, ждет шороха его машины на дорожке, его шагов на лестнице. В три часа его все еще нет, и она решает поехать к нему на работу. Всю дорогу до кампуса воображает, как он примостился в кресле на колесиках, придавленный печалью, мягкой щекой на твердой столешнице. Отыщу его, думает Мэрилин, и объясню, что это не его вина. Привезу домой. Но она сворачивает на стоянку, а стоянка пуста. Три раза кругом объезжает корпус, проверяет все места, где он обычно паркуется, потом остальные преподавательские стоянки, потом все парковочные счетчики в окрестностях. Джеймса – ни следа.

Поутру, когда в кухню спускаются дети, Мэрилин сидит за столом – глаза мутные, шея затекла.

– Где папа? – спрашивает Ханна, и Мэрилин отвечает ей красноречивым молчанием.

На дворе Четвертое июля; все закрыто. Друзей в университете у Джеймса нет, с соседями он не водится, декана презирает. А вдруг в аварию попал? Что делать – звонить в полицию? Нэт ушибленными костяшками водит по трещине в столешнице и вспоминает, как от отца пахло духами, как у отца вспыхнули щеки, как отец внезапно взорвался. «Я ему ничего не должен», – думает Нэт, и все равно это похоже на прыжок с обрыва, когда он с трудом сглатывает и в конце концов произносит:

– Мам? Я, наверное, знаю, где он.

Поначалу Мэрилин не верит. Это так на Джеймса не похоже. И, кроме того, он же никого не знает.

У него нет подруг. На истфаке ни одной женщины – на весь преподавательский состав колледжа их раз-два и обчелся. Где бы он с ней познакомился? Тут Мэрилин осеняет ужасная мысль.

Она листает телефонную книгу, ведет пальцем по букве «Ч» и наконец находит – единственная Чэнь в Миддлвуде, «Чэнь, Л., 4-я ул. 105, 3-А». И телефон. Мэрилин тянется было к трубке – но что сказать? «Алло, вы часом не знаете, где мой муж?» Не закрыв телефонную книгу, она хватает ключи.

– Никуда не уходите, – говорит она. – Оба. Через полчаса вернусь.

Четвертая улица – это рядом с колледжем, студенты кишмя кишат. Мэрилин сворачивает, щурится, читая номера домов, но плана у нее все еще нет. Может, Нэт перепутал; может, она выставится дурой? Она как скрипка с перетянутыми колками, струны слишком туги – гудят от малейшей вибрации. А затем под чахлым кленом перед домом 97 она видит машину Джеймса. На ветровом стекле четыре кленовых листика.