Все, чего я не сказала - Страница 22

В раздевалке Нэт не произнес ни слова. Не пожелал одеваться, даже обуваться не захотел, а когда Джеймс в третий раз протянул ему брюки, Нэт так яростно пнул шкафчик, что осталась вмятина. Джеймс обернулся – из двери в бассейн подглядывал Джек. Может, заговорит – может, даже извинится? Но Джек смотрел молча. Нэт его и не заметил, вылетел в вестибюль, а Джеймс взял вещи в охапку, вышел следом, и дверь хлопнула у него за спиной.

Джеймсу хотелось подхватить сына на руки, сказать, что он понимает. Тридцать лет прошло, а он еще помнил уроки физкультуры в Ллойде и как однажды он запутался в рубашке, а выпутавшись, обнаружил, что со скамьи пропали его штаны. Все уже оделись, распихивали форму по шкафчикам и завязывали шнурки. Звонок прозвенел, раздевалка опустела. Джеймс искал десять минут, сгорая со стыда от того, что физрук мистер Чайлдз видит его в трусах, и наконец нашел брюки под раковиной – обвязаны вокруг колена трубы, в отвороты набились комья пыли. «Наверное, кто-то прихватил с собой по нечаянности, – сказал мистер Чайлдз. – Ну-ка бегом в класс, Ли. Опаздываешь». Джеймс понимал, что это вышло не случайно. Внедрил систему: сначала штаны, потом рубашка. Никому никогда не рассказывал, но воспоминание осталось.

И сейчас ему хотелось сказать, что он понимает, каково это, когда дразнят, когда ты вечно чужой. Но еще хотелось встряхнуть сына, закатить оплеуху. Вылепить из Нэта что-нибудь другое. Позже, когда выяснилось, что Нэт слишком тщедушен для футбола, слишком малоросл для баскетбола, слишком неловок для бейсбола, когда Нэт предпочитал читать, разглядывать атлас и смотреть в телескоп, а не заводить друзей, Джеймс вспоминал этот день в бассейне, это первое сыновнее разочарование, первый и самый болезненный удар по отцовским мечтам.

Но в тот день Нэт убежал к себе, хлопнул дверью, а Джеймс ни слова не сказал. Вечером постучался, посулил сыну бифштекс с грибным соусом, но Нэт не отозвался; на диван пришла Лидия, прильнула к Джеймсу, и они вместе посмотрели «Шоу Джеки Глисона». Как утешить сына? «Дальше полегчает»? Духу не хватает соврать. Лучше просто забыть эту историю. Рано утром в воскресенье вернулась Мэрилин, Нэт за завтраком молча дулся, а Джеймс лишь махнул рукой и сказал:

– Его вчера какие-то дети в бассейне дразнили. Надо учиться шутки понимать.

Нэт ощетинился и свирепо уставился на отца, но Джеймс, скривившись от воспоминания о том, чем делиться не стал («Китаеза потерял Китай»), ничего не заметил, и мать тоже – в глубокой задумчивости она поставила перед ними плошки и коробку хлопьев. От такого безобразия Нэт наконец нарушил обет молчания.

– Я хочу яйцо вкрутую, – заявил он.

Ко всеобщему изумлению, Мэрилин разрыдалась, и в итоге они, подавленные и безропотные, все равно позавтракали хлопьями.

Но было ясно, что мать переменилась. До вечера угрюмилась и рычала. За ужином, хотя все надеялись на запеченную курицу, или мясной рулет, или тушеное мясо – на настоящую еду, которой все так ждали после готовых ужинов, разогретых в духовке, – Мэрилин открыла банку куриной лапши и банку «СпагеттиОс».

Наутро дети ушли в школу, а Мэрилин откопала в комоде бумажку. Телефон Тома Лосона, по-прежнему четко черный на бледно-голубом линованном листке.

– Том? – сказала она, когда он снял трубку. – Доктор Лосон. Это Мэрилин Ли. – Он не откликнулся, и она пояснила: – Жена Джеймса Ли. Мы встречались на Рождество. Говорили о том, что, может, я буду работать у вас в лаборатории.

Пауза. А затем вдруг смех.

– У меня уже который месяц студентка работает, – ответил Том Лосон. – Я как-то и не подумал, что вы это всерьез. У вас же дети, муж, то-се.

Мэрилин молча повесила трубку. Долго-долго стояла у телефона в кухне, глядела в окно. Снаружи больше не пахло весной. Сухой ветер кусался, нарциссы, обманутые теплом, повесили головы, лежали по всему саду – ломаные стебли, увядшие желтые трубочки соцветий. Мэрилин протерла стол, придвинула кроссворд, постаралась забыть, как изумился Том Лосон. Газета прилипла к влажному дереву, и когда Мэрилин стала вписывать первое слово, ручка продырявила бумагу, оставила на столе синюю «А».

Мэрилин сняла с крючка ключи от машины и взяла сумку со стола в прихожей. Поначалу говорила себе, что просто хочет проветриться. Несмотря на холод, опустила окно, наворачивая круги вокруг озера – раз, потом другой, – и ветер пробрался под волосы. У вас же дети, муж, то-се. Она бездумно пересекла Миддлвуд, миновала кампус, и продуктовый, и роллердром и лишь на больничной парковке сообразила, что сюда-то и направлялась.

В приемной Мэрилин села в уголке. Кто-то выкрасил приемную утешительным бледно-голубым – стены, потолок, двери. Облачками скользили медсестры в белых шапочках и белых юбках – в руках шприцы инсулина, пузырьки с таблетками, бинты. С обеденными тележками носились волонтеры в красно-белом. И врачи – эти шагали сквозь суету неторопливо, авиалайнерами, что целеустремленно прорезают небеса. Едва они появлялись, оборачивались все – им навстречу поднимались встревоженные мужья, истеричные матери и робкие дочери. Сплошь мужчины, отметила Мэрилин: доктор Кенгер, доктор Гордон, доктор Макленахэн, доктор Стоун. С чего ей в голову взбрело, будто она может стать одной из них? Да проще тигром обернуться.

И тут из двойных дверей травмпункта появилась стройная фигура с темным узлом волос. Мэрилин не сразу ее узнала.

– Доктор Вулфф, – окликнула медсестра, взяв со стойки планшет для бумаг, и доктор Вулфф подошла за планшетом, цокая каблуками по линолеуму.